Неточные совпадения
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой
природой созданы для
того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для
того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для
того, чтобы перейти вслед за
тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было
той силы в
природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы
то ни было,
то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Напоминанием об опасном хождении, — говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены не были, ибо и до
того, по самой своей
природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись.
Сохранение пропорциональностей частей тела также не маловажно, ибо гармония есть первейший закон
природы. Многие градоначальники обладают длинными руками, и за это со временем отрешаются от должностей; многие отличаются особливым развитием иных оконечностей или же уродливою их малостью, и от
того кажутся смешными или зазорными. Сего всемерно избегать надлежит, ибо ничто так не подрывает власть, как некоторая выдающаяся или заметная для всех гнусность.
То был прекрасный весенний день.
Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки, теснились на дворе градоначальнической квартиры и с трепетом ожидали страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере
того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать
природу вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"не для
того, чтобы упрочить свое благополучие, а для
того, чтоб оное подорвать.
В сей мысли еще более меня утверждает
то, что город Глупов по самой
природе своей есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности в законах отяготительных и многосмысленных.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота
тем хороша, что имеешь дело с
природой. Ну, что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
«Разве не
то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил
природы и смысл жизни человека?» продолжал он думать.
—
Тем более, что я не могу пробыть у вас долго, мне необходимо к старой Вреде. Я уже сто лет обещала, — сказала Анна, для которой ложь, чуждая ее
природе, сделалась не только проста и естественна в обществе, но даже доставляла удовольствие.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем
тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к
природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Употреблю все, чтобы помочь вам сделаться
тем, чем вы должны быть, чем вам назначила быть ваша добрая, внутри вас же самих заключенная
природа ваша, чтобы не даром была любовь ваша ко мне, чтобы я, точно, был кормилец ваш!»
Где же
тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей
природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и, покамест
те пили, разговаривали и ели, он в четверть часа с небольшим доехал его всего, так что когда полицеймейстер вспомнил было о нем и, сказавши: «А каково вам, господа, покажется вот это произведенье
природы?» — подошел было к нему с вилкою вместе с другими,
то увидел, что от произведенья
природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку.
Нельзя, однако же, сказать, чтобы
природа героя нашего была так сурова и черства и чувства его были до
того притуплены, чтобы он не знал ни жалости, ни сострадания; он чувствовал и
то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже
тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовское наставление: береги и копи копейку — пошло впрок.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье,
то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на
то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит
природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится
тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в славянскую
природу то, что скользнуло только по
природе других народов…
Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие
природы,
Но мненья светского поток…
А милый пол, как пух, легок.
К
тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.
Ее прогулки длятся доле.
Теперь
то холмик,
то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана…
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идет волшебница зима.
Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас
природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Всё потеряв невозвратимо;
И всё равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.
В
тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала
природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом.
Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Всё это низкая
природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег;
Он вас пленит, я в
том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец финляндки молодой!
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между
тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев,
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но
та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная
природа человека еще живучее
природы физической. Горе никогда не убивает.
Это был один из
тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской
природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак,
то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины, что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны
природа Андрия; и стоял он долго как вкопанный на одном и
том же месте.
Опасность, риск, власть
природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между
тем как высоко в небе
то Южный Крест,
то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди.
Одним словом, я вывожу, что и все, не
то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди,
то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по
природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется.
Она именно состоит в
том, что люди, по закону
природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных),
то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей,
то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово.
Соня, робкая от
природы, и прежде знала, что ее легче погубить, чем кого бы
то ни было, а уж обидеть ее всякий мог почти безнаказанно.
От
природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до
того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
«Поистине, роптать ты в праве на
природу»,
Сказал он: «воробей, и
тот тебе тяжёл.
Что пользы нет большой
тому знать птичий быт,
Кого зверьми владеть поставила
природа,
И что важнейшая наука для царей...
— И
природа пустяки в
том значении, в каком ты ее понимаешь.
Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник.
Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о
том великом спокойствии «равнодушной»
природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…
Кончилось
тем, что явился некто третий и весьма дерзкий, изнасиловал тетку, оплодотворил и, почувствовав себя исполнившей закон
природы, тетка сказала всем лишним людям...
— Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя за
то, что
природа, создавая их, грубо наглупила. И есть девушки, которые боятся любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их к животным.
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется
тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это
природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме
того, что любить — надо.
— «Людей, говорит, моего класса, которые принимают эту философию истории как истину обязательную и для них, я, говорит, считаю ду-ра-ка-ми, даже — предателями по неразумию их, потому что неоспоримый закон подлинной истории — эксплоатация сил
природы и сил человека, и чем беспощаднее насилие —
тем выше культура». Каково, а? А там — закоренелые либералы были…
— Я не виноват в
том, что
природа создает девиц, которые ничего не умеют делать, даже грибы мариновать…
—
То же самое желание скрыть от самих себя скудость
природы я вижу в пейзажах Левитана, в лирических березках Нестерова, в ярко-голубых тенях на снегу. Снег блестит, как обивка гробов, в которых хоронят девушек, он — режет глаза, ослепляет, голубых теней в
природе нет. Все это придумывается для самообмана, для
того, чтоб нам уютней жилось.
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная
природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к
той грязи, в которой живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась одна из
тех бессвязных бесед, которые Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить
природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и сказал с подчеркнутой ленцой...
Настали минуты всеобщей, торжественной тишины
природы,
те минуты, когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда… в Обломовке все почивают так крепко и покойно.
Ленивый от
природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не
то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
Она одевала излияние сердца в
те краски, какими горело ее воображение в настоящий момент, и веровала, что они верны
природе, и спешила в невинном и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед глазами своего друга.
Между
тем жара начала понемногу спадать; в
природе стало все поживее; солнце уже подвинулось к лесу.
Природа говорила все одно и
то же; в ней видела она непрерывное, но однообразное течение жизни, без начала, без конца.
— Что же,
природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между
тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь…
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал
то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной
природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.